Так вот, я о Клинтоне хочу здесь сказать, да-с. Совершил в 1995 г. самый на то время влиятельный в мире человек нравственный проступок. Вернее, он удовольствие от подобных проступков получал уже много лет, вот только об этом не говорили в СМИ. А тут узнали, заговорили…

Конечно, если бы Клинтон за обедом закапал свой костюм кетчупом или за завтраком уронил бы желток из яйца всмятку на домашний халат жены, то вряд ли поднялась бы такая шумиха в прессе. Отнесли бы вещи президентской четы в химчистку, да и вся недолга. Но из-за президентского белка на платье Моники начали писать писаки, разнервничалась общественность, а из Конгресса стали доноситься такие истошные крики, переходящие в поднятые за импичмент руки, что хоть святых выноси.

Нам эти крики с требованиями порядка тоже знакомы. Помните, как кричала не понимавшая важности момента музейная дежурная на героя Райкина, который по своим рецептам проводил выходной в Греческом зале? «Как вам не стыдно, как вам не стыдно?!» – кричала эта мымра, эта мышь белая, а мужик негодовал, что ему не дают выпить в музее. И я сочувствую бедолаге, который не мог по сиюминутному состоянию души соблюдать музейные правила, а хотел в этот момент вести себя по своим собственным. Чем недоволен был мужик? Чем? Правильно! Тем, что застукали и вслух сказали: «Как вам не стыдно, как вам не стыдно!»

Ладно, вернемся к Клинтону. Клинтон на «белых мышей» из прессы не кричал, на Монику за раскрытие оскорбительной информации в суд не подавал, додуматься, чтобы Монику американского гражданства за компрометацию президента лишить, у него и в уме не было. Если кто-нибудь мне докажет, что госпожа Левински и журналисты, эту историю огласке предавшие, получили от Клинтона запрет на вход в Белый дом, то я лично гласно и немедленно обязуюсь признать правоту всех общинных правлений Германии по «хаусферботным» вопросам. Если же у Клинтона и была мысль объявить парочку «хаусферботов», то знание степени свободы американской прессы быстро эту мысль подавило.

Чью репутацию уронил американский президент? Свою, своей жены, всей своей семьи, американской демократической партии или всей Америки? А может быть, всего человечества? Думаю, что тут мнения расходятся. Я пока не буду говорить, как лично думаю, а приведу другой пример. В этот же самый момент множество людей делали то же самое, что Билл и Моника. Конечно, были эти люди намного менее значительными, чем Билл, но я уверен, что были среди них и намного более значительные, чем Моника. Ну, может, не было среди них глав государств и правительств, но руководители большие наверняка были. И наверняка можно сказать, что о части из них было известно, чем они там занимались. Может, некоторым даже и пели вдогонку: «Не ходи ты счастливой походкой, следы секса сотри с подбородка…»

Так, в конечном итоге, чью репутацию подмочили участники тысяч минетов на стороне или других непотребных для данного исторического момента действ? Свою? Семьи? Возглавляемых ими фирмы по выпуску каких-нибудь бурбуляторов? Зависит ли место намокания репутации от значительности лица, эту лужу напустившего? Кто считается виновным в пятне на репутации общества? Тот, кто налюрал на мундир, выданный обществом, или тот, кто написал об этом в прессе? В общем, вопросов море.

В нашей бывшей коммунистической стране, кстати, за пятно на партийном, советском, комсомольском и даже профсоюзном мундире, если уж об этом пятне сказали вслух, карали нещадно. Кричали на провинившегося, что он опозорил страну, армию, органы или просто коллектив ЖЭКа, а если начинали карать, то карали не прессу, не сказавшего о позоре вслух, а наделавшего в выданные ему обществом штаны.

Я не буду говорить здесь о детях-несмышленышах. Я хочу спросить, когда теряется честь у взрослого смышленыша, прекрасно осознающего, что он делает, но надеющегося, что авось пронесет и никто не узнает? В тот момент, когда совершается проступок против этой чести, или в тот момент, когда об этом говорят вслух? Всем понятно, что потерявший честь чаще всего считает, что он ее потерял только тогда, когда об этом кто-то сказал вслух. И теряет человек свою собственную честь, а не честь тех, кто за него голосовал. Помните дело Фридмана? А теперь прошу поднять руки тех из членов общин, кто пострадал из-за потери Фридманом репутации. Я лично вижу где-то лишь несколько рук из 105 тыс. То есть Фридман пострадал за себя сам, и не надо отождествлять его со всей общиной Германии. И Клинтон во время свиданий с Моникой действовал не как президент и не от лица страны. Один из Людовиков говорил: «Государство – это я». Многие руководители общин тоже мнят себя людовиками и думают, что они – это и есть община, а их честь и честь общины – это одно и то же.

Упала ли за последнее время репутация еврейского сообщества в глазах германской общественности? Я не думаю, что это так. Мы не являемся в глазах живущих здесь «моральными авторитетами», прежде всего потому что живем не так, как этой общественности хочется. Можем ли мы замолчать наши конфликты? Нет. Так как немецкая пресса постоянно пишет о конфликтах в общинах. То есть консервация конфликтов, прессование тех, кто говорит о проблемах внутри нашего сообщества вслух, и тихая паника перед гласностью, если ее уровень выше зоопаркового, не дает нам возможности стать нравственнее и не дает гарантии, что конфликт не вырвется наружу.

Мы, приехавшие из бывшего коммунистического общества, от коммунистических принципов ушли, к местным демократическим не пришли. То есть принесли сюда и культивируем в еврейских общинах высшую степень закрытости, а караем тех, кто этот удобный руководству режим секретности нарушил. Доходит до абсурда, когда председатель малюсенькой общины, который не в ладах с соблюдением принципов демократии, открытости и свободы выражения мнения, профессионально организует травлю оппонента, изгоняет его из совета общины, а то и из самой общины, мотивируя это потерей репутации. Что ж это за репутация такая, которую можно испортить только лишь заданным вопросом? И что это за сообщество, которое равнодушно смотрит на то, как одни немолодые люди распинают другого, еще более немолодого?! Распинают только за то, что он спросил о чем-то таком, что власть считает закрытой информацией. О чем они думают, эти люди? О своей репутации или о желании показать свою крутизну? Вот в Америке, например, нет проступка, за который можно лишить гражданства, если оно приобретено законно. Казнить могут, а лишить гражданства – нет. А в наших общинах – завсегда пожалуйста. Стал неугоден общинному начальству – получи «хаусфербот», а то и просто вылетай из общины даже без права придти на богослужение.

Обиженное на проявление свободомыслия начальство своим поведением ясно показывает, что его это свободомыслие оскорбляет. Согласно ст. 185 германского УК, оскорбление действительно является преступлением, представляет собой посягательство на честь другого и может быть в форме оскорбительной оценки или оскорбительных фактов. Может ли быть оскорбительной правда? Наверно, может, если форма высказывания правды оскорбительна, то есть высказана она бранными словами, недопустимыми жестами и затрагивает честь того, в чей адрес она направлена. Если правда высказана в форме, принятой в обществе, то она не может являться оскорблением.

Теперь хочу сказать о чести. В немецком словаре написано, что честь – это осознание чувства собственного достоинства и собственной ценности в обществе. Словари русские говорят примерно так: честь может восприниматься как относительное понятие, вызванное к жизни определенными культурными или социальными традициями, материальными причинами или персональными амбициями (вот главная часть чести у многих начальников этими амбициями и сформирована). Честь – комплексное морально-этическое и социальное понятие, связанное с оценкой таких качеств индивида, как верность, справедливость, правдивость, благородство, достоинство. То есть если кто-то поставил под сомнение какую-либо из этих черт, считающихся в обществе обязательными, то «объект сомнения» считает себя оскорбленным.

Не сочтите это нарушением традиций, но я приведу здесь слова председателя Конференции католических епископов Германии кардинала Лемана: «У нас, католиков, отношение к общественному демократическому строю подчас всё еще исчерпывается отторжением, самоутверждением, оборонительной реакцией, отмежеванием. Тем самым создается впечатление, что церковь слабо приспособлена к жизни в условиях плюралистического общества». Могла ли сказать это же самое об иудейских общинах г-жа Кноблох? Вполне могла. Если бы захотела. Если бы нашла время. Но где она, наш президент? Она для меня фигура почти мифическая. О канцлере я слышу и читаю, о министрах – тоже, а госпожу Кноблох не вижу даже виртуально. Общины сами по себе, а ЦСЕГ – сам по себе. И реакцию ЦСЕГ на происходящее в общинах мы не слышим и не знаем. Его работа напоминает мне работу наших советских домоуправлений: крыши текут, балконы падают, штукатурка на зданиях отваливается, а в домоуправлении идет своя, независимая от нашей, жизнь.

В статье «Поиск нового стиля общения» («ЕГ», № 54, 2007) В. Иерусалимский пишет: «В Католической церкви всё смелее говорят о жизненной для нее необходимости преодолеть замкнутость традиционной среды и войти в гражданское общество… Осознана необходимость… качественно нового диалогического стиля общения с градом и миром, открытого и для оппонирования». То есть католики уже осознали, а у нас, в наших городских еврейских «совках», всё как при Советах до перестройки.

Еврейская газета, 07/2007